Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.] - Валентин Осипович Осипов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И саркастически о том, что как-то уездный суд все-таки признал виновным одного «прикащика»: «Какая неимоверная деятельность и неслыханное в Пермской губернии правосудие!»
Замахивается — с пристрастием — даже на чиновный Петербург: «Хотя высшим правительством нередко командированы были чиновники в горные заводы для личного обозрения оных и положения заводских людей, но сколько по кратковременному пребыванию их в заводах, столько и потому, что со стороны заводчиков и управляющих предварительно предпринимаются в подобных случаях все меры предосторожности и сокрытию всего того, что бы вело к обнаружению настоящего положения заводских людей, чиновники и комиссии мало могли что-либо открыть в сем отношении…»
Обличения — едва ли не с гоголевской страстью — одно за другим: «Большая часть ревизоров, приступая к исполнению возложенных на них обязанностей, обращает все внимание свое или на качества напитков, хранящихся в запасе у каждого прикащика, или на наличность экстраординарной суммы и, судя о состоянии крестьян и управлении заводов по числу откупоренных бутылок шампанского или запечатанных пучков ассигнаций, из коих отделяется им часть, сообразно с обстоятельствами оправдывает заводчика…» Тогда такая в ходу по-русски убойная и при этом складная поговорка была: «Что черно, что бело, вызолоти — все одно».
Еще критика — с язвительностью — столичных властей: «С 1817 по 1827 год Горный департамент или не нашел времени, или не хотел обратить решительного внимания своего для утверждения правил, долженствующих служить преградою».
Даже царю, пускай и покойному, нашлось место. Для этого записка определила специальный раздел: «Ложное исследование 3-х жалоб, поднесенных его Императорскому Величеству в 1824 году крестьянами сих заводов».
Оказывается, царь Александр знал о тягостном состоянии уральских рабочих. Знал, но не удосужился, не захотел помочь: «Все жалобы заводских людей на притеснительное управление оставили без внимания, а решили только ту часть дела, которая относилась до неповиновения людей…» Поистине — до царя далеко, до бога высоко.
Академик М. В. Нечкина, напомню, упомянула, что записка близка декабристским взглядам. Но как доказать, не ограничиваясь общими выражениями, близость записки именно таковым взглядам?
Связь эту, естественно, надо искать не в словах, а в глубинной сущности документа — защита угнетенных, обездоленных, заступничество за униженных и оскорбленных…
Вчитаемся в устав Союза Благоденствия. Неужто когда Нечаев работал над запиской, то не припомнил такой, например, его статьи: «подданные такие же люди и что никаких в мире отличных прав не существует, которые дозволили бы властителям жестоко с подвластными обходиться».
Еще уставное поручение члену Союза — забыто ли оно в те часы и дни, когда писался уральский отчет: «Обращают общее мнение против чиновников, кои, нарушив священные обязанности, истребляют то, сохранение чего поручено их попечению, и, теснят и разоряют тех, которые долг повелевает им хранить и покоить».
Еще повеление Союза соратникам: «Доказать всем, что жестокость с подвластными есть дело бесчестное».
…Представим себе, каково пришлось Николаю при прочтении записки за подписью своего верного флигель-адъютанта. Немного совсем прошло после казни декабристов. И вдруг записка, она не просто не отвечает заданию. Она начинена обличительными идеями, которые, как монарх предполагал, давно уже искоренены и вместе с ее носителями казнены, сосланы, закаторжанены…
Но каково Строганову и Нечаеву? Записка — смелая — написана и передана, чтобы попасть пред высочайшие очи — неужто победа, неужто переубеждено его императорское величество, неужто быть на Урале переменам?
Писать правду и притязать на справедливость в самодержавном государстве — не просто наивно, но напрасно, тщетно, безысходно.
Иные документы в ходу. 1826 год: май — Манифест Николая о незыблемости крепостного права; июль — создание печально известного III Отделения, август — установление военных судов для дел о крестьянских восстаниях. 1827-й — одно за другим: приговор по делу революционного кружка Колесникова и Завалишина, запрет принимать крестьян в гимназии и университеты. И так далее…
Но в том же 1827 году пишется «Во глубине сибирских руд…». Совесть вольнолюбивой России всегда была чиста!
Кто автор записки?
Вот и прочитана записка, интереснейший итог путешествия из Москвы в Кыштым двух посланцев царя. Последняя строчка — подпись: «Флигель-адъютант полковник граф Строганов».
Пришел черед разгадывать еще одну загадку. Расскажу о версии С. Л. Мухиной. Она считает, что автор необычного послания императору — вопреки подписи — Нечаев.
Заманчиво поддержать это утверждение. Неужто и в самом деле все лавры — и обличителя власть имущих, и заступника за рабочих, да и за талантливое публицистическое перо — Строганову?
Но не так все просто, легко отклоняет версию историка не кто иной, как сам Строганов. Он самолично удостоверяет именно свое авторство. Каким образом? Тем, что писал: «Я не мог не вникнуть», «До отъезду моего», «Прежде нежели приступлю» и в таком личностном роде еще несколько раз.
Тем не менее нашлись в пользу предположения С. Л. Мухиной вполне убедительные доказательства. И авторство Строганова оказалось под самым серьезным сомнением.
…Журнал «Братское слово» за 1893 год. Много номеров он отдает — подряд и с перерывами — архиву героя нашего повествования. Там увидели свет дневник и множество писем Нечаева и к Нечаеву. Публикация неплохо подготовлена — есть вступление, есть примечания… В числе тех, кто готовил архив к обнародованию, — сын Нечаева. И редактор, и наследник, улавливаю, не ставили себе специальной целью устанавливать, кто автор записки. Но даже посторонние к этой теме пояснения — многое, уверен, проясняют.
Вот, к примеру, о месте и роли Нечаева в выполнении поручения царя и Дибича: «Нужно сказать о С. Д. Нечаеве, который с самого же начала становится главным деятелем в исполнении поручения относительно раскольников, хотя и прислан был только в помощники графу Строганову.
Этот последний, имевший при том и другие поручения, как можно догадываться, сам предоставил ему здесь первенствующее значение, и тем охотнее, чем по своему светскому образованию и воспитанию был едва ли расположен и способен входить в ближайшие отношения с народом, а следовательно, и производить наблюдения… так же облекать эти наблюдения в литературную форму, хотя бы и официального характера, — он и говорил, и писал больше по-французски».
Еще — «Для такого поручения как нельзя больше способен был С. Д. Нечаев, получивший основательное образование и в совершенстве владевший литературным русским языком».
Читаю, наконец, утверждение, которое совсем вплотную приближается к мнению С. Л. Мухиной: «В архиве С. Д. Нечаева сохранилось довольно писем к нему гр. А. Г. Строганова, и все они писаны на французском языке. А что главную работу по исполнению Высочайшего
